До Крымска из Саратова ехать сутки. В душном поезде до Краснодара и еще пару часов на автобусе до самого затопленного города. Это так кажется. На самом деле ехали мы тридцать часов с «газелью», груженной гуманитарной помощью от Саратовского отделения Астраханского казачьего войска. 

За рулем машины сопровождения — атаман. С ним еще двое казаков и мы со Светланой Викторовной Зобковой. Она врач, заведующая диагностическим отделением второй энгельсской поликлиники. Переживала, что отпуск заканчивается, успеть бы помочь людям и вернуться. Такой вот у человека отдых — поехать в гниющий, дурно пахнущий город к слезам и горю, чтобы сделать что-то полезное. 

Выехали с опозданием, двигались тяжело и долго через Волгоград и Сальск. В пути останавливались в придорожных кафе, где местные расспрашивали, куда едут люди в камуфляже. Путали затопленный город с Крымом и сочувственно цокали языком. О трагедии слышали не многие. На ночной стоянке за Волгоградом молодые парни, которые «мы здесь рыбу контролируем, а вы кто такие в форме?», отдали двести рублей для помощи. И везде одно и то же: «Езжайте ребята с Богом, если с нами случится такое, кто еще поможет кроме друг друга?» Про власть даже не вспоминают. 

На подъезде к Крымску стоит каменный крест, традиционный для Кубани, с молитвой — «Господи, храни град сей». Я в прошлом году еще писал, а теперь тем более хочется спросить, например, у иерея Александра Шумского, или у Елены Ямпольской, или уже у самого Никиты Михалкова, которые говорили, что Бог покарал японский народ за оскорбление российского флага: вот то, что сейчас у нас случилось, — это Бог кого так наказал? 

У креста мы встретились с местными казаками. Атаман, Олег Адамович Кобыльский, себя таковым не считает. Лояльностью к власти не отличается, а оттого просил писать про себя «хорунжий». Когда другие атаманы, они же депутаты местных собраний от правящей партии, отчитывались перед камерами, как администрация справляется с катастрофой, Кобыльский организовал казачий пункт приема гуманитарной помощи и начал кормить всех, кто приходил со своих развалин на самой страшной улице города — Троицкой. Через два дня ему присвоили чин атамана. Бумагу об этом он порвал и себя таковым отказывается считать «до мирного времени». 

Вообще тема войны в Крымске звучит постоянно. В поликлинике, на обезображенных улицах, в лагерях волонтеров… И сам город — побывавший в осаде стихии, полуразрушенный по руслу Адагума — напоминает поле сражения. Человека с природой и одновременно человека с человеком. 

Как казаки испугали воду 

Дом у Кобылинского у самой реки, на берегу. Уровень воды в этом месте был около трех метров. Так и остался грязный след, выведенный как по линейке у самого потолка, где спасительный люк на чердак. Во дворе — грязь по колено, случайные вещи, принесенные потоком: газовый баллон, одежда, деревянные перекрытия из уже «неживых» домов. Двор завален пышными, когда-то белыми, свадебными и бальными платьями. «Это у жены была мастерская по пошиву. Теперь всё пропало», — отвечает на незаданный вопрос хозяин. Рядом его собственная боль — коллекция значков. Собирал всю жизнь с малолетства, надеется сохранить хотя бы что-то. 

Недалеко от его дома поперек реки лежит рухнувший железный мост метров двадцати длиной. Сваи в два обхвата согнуты и поломаны как спички. Мост отнесло метров на тридцать. «Я всех восьмерых детей успел на ту сторону перенести. А после последнего слышу, что-то трещит сзади. Обернулся — моста уже нет». 

Мы вернулись с ним в казачий лагерь молча. Я с фотоаппаратом, а он с иконами в руках. Отмывать. Всё искал репинскую репродукцию, показать мне, как вода остановилась, не дойдя до казаков, пишущих ответ султану. «В других домах вода икон испугалась, а у атамана — казаков. Так и должно быть», — шутя, сорвался он снова на обидную тему атаманства. 

Город 

После разгрузки нашей «газели», пока ужинаем, выслушиваю первые, шепотом передаваемые сведения о погибших. Сначала не понял, а после мороз прошел по коже от услышанного: «семь тысяч». Это были первые и самые высокие сведения за всё время в Крымске. Слухи в городе рождаются буквально из затхлого вонючего воздуха. На сайте администрации Крымского района к выходным вывесили списки погибших — 153 человека. В них никто не верит — ни местные, ни эмчеэсовцы, угрюмо цедящие каждый вечер, сколько они лично откопали людей. Цифры на сайте не меняются, а тела находят каждый день. 

Ночной Крымск — темный и опасный. Редкие лагеря волонтеров и спасателей с жужжащими бензиновыми генераторами и больше никакого света. По дорогам гнать опасно, и мы объезжаем завалы мусора, мебели и техники у каждого дома. 

Остановились мы в эвакуационном лагере в Центральном доме культуры на улице Демьяна Бедного. В самом центре города и, как увидели утром, недалеко от администрации и центрального лагеря волонтеров. В лагере аккуратно составленные раскладушки, на которых в основном старики и женщины с детьми. Это те, кому некуда больше идти. Они измучены, плохо спят и постоянно порываются что-то делать. Но делать им уже нечего, у большинства даже документов нет. Можно пообщаться с одним-двумя, и станет понятно, что они живут одним и тем же и говорят одно: как чудом спаслись и как их затопила «власть», сколько погибло соседей и что компенсации, наверное, не будет. 

В холле лагеря без сна дежурит врач с картонкой «ТОНЯ» на груди. Третьи сутки без отдыха она прививает, лечит и поддерживает жизнь трехсот человек. На следующую ночь ее сменила Светлана Викторовна, отдавшая все наши лекарства из походной аптечки. 

Крымск и люди, которые в нем жили, а теперь искали смысл существовать дальше, казались побежденными стихией. Город — как огромный послевоенный госпиталь. Те же истории о спасении, о гибели, постоянные слезы и нервы. Опустошенный взгляд и горы лекарств. 

За ночь я договорился с веселыми ребятами, организованными краевым департаментом по делам молодежи, посмотреть их лагерь и, возможно, вместе поработать. Москвичи из партии «Демократического выбора» должны были приехать к обеду, так что время до встречи с единомышленниками было. Утром — планерка в молодежном лагере. Чисто и огорожено железным забором. Очень безопасно. Планерку вел парень в майке «Молодой гвардии», и речь шла о том, что пить нужно «тихо», чтобы «не сказали потом, что власть привезла молодежь бухать». Еще говорил о том, что выходить за территорию лагеря не в группе не стоит, потому что местные пьют с горя. Я стоял с фотоаппаратом на шее и слушал, как координатор пугал мальчишек и девчонок: «И хватит вести себя плохо, ведь провокаторы всё снимут, потом выложат в Интернет». Больше я в этом лагере не появлялся. 

По соседству, на площади Тельмана, самый, наверное, крупный волонтерский лагерь. Координатор — Антон Смирнов, худенький невысокий парень, который сумел построить 350 человек и держал дисциплину без полицейской охраны, на одной лишь совести. Здесь палатки ребят из Москвы, Питера, Оренбурга, Перми, Ярославля. Утром лагерь пустеет на весь день — волонтеры получают адреса заявок и разъезжаются. Возвращаются грязные и хмурые, говорят мало и оживают только к ночи. 

Заместитель председателя «Демократического выбора» Игорь Драндин со своей командой волонтеров уже подъезжал к городу, и мы договорились встретиться у руководителя местного Союза солдатских матерей Валентины Леонидовны Бабыниной. Оппозиционная власти, она, видимо, оттого уже неделю не находит себя ни в каких списках — ни живых, ни мертвых. Ее спас сын. Здоровый парень, он вытащил мать из затопленного дома и отнес, куда вода не дошла. У ее дома на Комсомольской нет двух стен. «Приехали эмчеэсовцы, поставили деревянные подпорки, чтобы не рухнуло, и всё», — плачет Валентина Леонидовна. Только это не МЧС было, а Российский союз спасателей — общественная, между прочим, организация. Я потом у них на сайте фотографии нашел, как они эти сваи ставили. 

У Бабыниной есть паспорт, справки из администрации, копии ее заявлений — и ни одного ответа. Комиссия, которая должна описать имущество и развалины дома, не приходила. Она вообще мало где побывала. Саманные дома, чудом устоявшие после волны, рассыхаются в песок, а те, кто там жил, говорили нам на десятый день после потопа: «Не надо помогать, пусть сначала комиссия всё посмотрит». Некоторые еще на что-то надеются. 

Подъехали ребята из «Демократического выбора». Нас стало пятеро, и с этого момента мы действовали совершенно автономно. Утром забирали адреса заявок у координатора волонтерского лагеря — хронически усталого Антона Смирнова — и ехали разбирать завалы, чистить дома, поднимать искореженные полы и выносить мебель, разбухшую от воды. Вечером возвращались, купались под ледяным душем в соседней гостинице и расходились. Ребята — спать, я — писать о том, что прожито за день. 

Мы приходили в дома, знакомились и не запоминали имен — только рассказы о том, как люди сумели выжить. В городе почти нет собак, а большинство рассказов начиналось со слов: «Собака очень сильно залаяла и нас разбудила, спасла нас». У самой реки в развалинах мы встретили деда Николая со злющим псом. Дед восемь часов пробыл в воде и держал на вытянутых руках собаку. Так вместе и спаслись. Пришли соседи, открыли окно и вытащили его. Дома нет, вообще ничего нет. Только мусор и грязь на месте жизни. 

Николай благодарит не Бога, а соседских парней. Веры теперь вообще в городе осталось немного. Священники есть на кладбище и в морге. Еще в Свято-Михайловском храме, где обосновались казаки. Но по домам не ходят. Как и психологи МВД и МЧС, которые ожидали в организованной палатке, что жители сами придут к ним делиться своими ужасами и болью. Перед отъездом приехали ребята из Питера. Целый автобус, в том числе девушки-психологи. Пошли к людям — слушать и помогать. 

Люди рассказывали и нам свои истории, охотно фотографировались. Угощали нас нашей же гуманитарной помощью и уговаривали остаться. Радушные и добрые. Все как один уверены, что «власть», а это и администрация, и силовые структуры, и Бог знает кто еще далеко и «не с нами», затопила их, открыв сливные шлюзы. Чтобы не затопило Новороссийск и нефтяное хранилище. И не обижаются на это, понимая, что тогда жертв было бы во много раз больше. Но они готовы «взорваться», потому что их не оповестили о надвигающейся беде, позволили захлебнуться грязью сонными в своих постелях. 

В последний день мне повезло встретиться с двумя совершенно потрясающими женщинами. Мы забирали лекарства из районной поликлиники, чтобы развезти по адресам, и неспящий, живущий, кажется, одним кофе и нервами сын «зубного врача, которая весь Кремль лечила» Руденко, познакомил нас с заведующей — Натальей Александровной Будковой. Непостижимо, как эта женщина может сохранять спокойствие и порядок в аду поликлиники, заваленной коробками гуманитарных лекарств и оккупированной «потопленцами» с раздувшимися ногами, язвами на коже и в совершенно шоковом состоянии. Она герой, конечно. И вообще, как сказал Илья Майоров, саратовский казачий атаман: «Здесь люди делятся на героев и мудаков. Серых тонов почти не остается. Насмотрелся за три дня и на тех, и на других». 

Другую героиню я встретил в станице Нижнебаканской, которую волонтёры для краткости называли Баканкой. Там пункт приема гуманитарной помощи расположился в местном доме культуры. Новое, после внутреннего ремонта здание, сцена, новенькие красные бархатные стулья аккуратными рядами. Всё завалено тюками, коробками и мешками и разрушается под их тяжестью. Директор ДК Елена Александровна Купцова, увидев у меня в руках фотоаппарат, рассказывает и плачет. Она не может защитить свой труд и свою жизнь, которая в этом доме культуры. Координаторы фур с помощью считают, что доброе и правильное дело дает им право не обращать внимания на хрупкую и одинокую женщину. 

Мы прошли с ней в огромный пустой ангар рядом. Он тоже на балансе ДК, внутри, как водится баннер «Единой России», залитый грязью, и пустота. Его нужно почистить, и огромное помещение, предназначенное для хранения, готово. Пока мы разговаривали, подъехала фура от партии власти. Дальше мужик в майке с партийной символикой кричал, что позвонит в Москву, и «тебя сразу же снимут, ты что не понимаешь». Фуру разгрузили прямо на дорогу и оставили без охраны. Мы только лекарства успели отнести в здание. Подъехали цыгане и увезли большую часть помощи. МЧС шутит: «Скоро тут рынок откроется». 

Немного погодя я слышал, как бодро отчитывается координатор по телефону, что «Единая Россия» свой долг выполнила». 

Я ехал из Крымска пару часов на автобусе до Краснодара и сутки на поезде, заполненном жарой и загорелыми отдыхающими. Кажется, я не сказал за всё время ни слова никому. Потом, уже дома, я понял, что уехал на день раньше нужного. Власть совершенно хамски разогнала наш волонтерский лагерь с Антоном во главе. Жители наконец не выдержали обмана с выплатами компенсаций и помощи и пришли к администрации требовать свое. Здесь же по пятнадцать суток дали четверым, кто посмел усомниться в реальности официальной статистики погибших. Я еще подумал, что тогда нужно весь город посадить, вместе со спасателями и каждым волонтером: ни один человек в эти цифры не верит. Но меня там уже не было. 

Осталось почти четыреста снимков в фотоаппарате, измусоленная ксерокопия карты Крымска, который я знаю теперь лучше Саратова, и желание вернуться. Потому что в этой грязи, затхлом, трупном воздухе люди становились чище и честнее. Или наоборот, но это сразу было понятно, а оттого тоже честно. И если новый закон не убьет волонтерское движение, если мы сможем отстоять свое право делать добро не по указке сверху, а по совести, то я, когда случатся — а они случатся неминуемо — очередные потопы, пожары, взрывы, поеду что-то делать, как и многие другие.